Хочешь, я расскажу тебе сказку? Или не сказку? Или не расскажу? А хочешь, я вспомню? Одну забытую историю о любви и надежде? Старая сказка Звучала шарманка на площади Грёз Чуть хрипло от старых ран, И капало небо дождинками слёз На город Клермон-Ферран. Спешили прохожие, дождик браня, Кто - просто, кто - по делам, Спешили все мимо и мимо меня, Все, кроме одной мадам. Когда холодный осенний дождь, переходящий в снег сыплется на плечи; когда прохожие, ссутулясь под злыми порывами спешат нырнуть в метро; когда неба не отличить от серого асфальта, а машины, проносящиеся мимо превращаются в размытые пятна, я выхожу из дому. Я иду от Измайловского парка, через Электрозаводской мост, по набережной Яузы. Холодная вода, подернутая ломкой корочкой льда, вяло плещет в глубине гранитного короба. Замерзшая ворона, поджимая лапы, топчется на чугунной ограде - ей безумно холодно, но лететь - куда противнее: ветер, мерзлая крупа... Я выхожу к тихому скверику ниже Таганки. Безымянная церквушка маячит в круговерти неясной тенью, и только пламя в лампадке над входом судорожно мечется, отбрасывая резкие блики на крошашиеся стены из дурного кирпича. В спешащем мельканьи зонтов и плащей Она задержала шаг, Почувствовав то, что шарманщик ничей, И плачет его душа. И жестом, что взгляду едва уловим, Сказала: \"Судьба слепа!\" - И стал я богаче на целый сантим, Что в шляпу мою упал. Сразу за оградой - наспех сколоченная из обрезков фанеры будка. Странное дело: православная церковь не больно-то жалует животных на своей территории, но тут - другая ситуация. В годы до невообразимости развитого социализма в этой церкви оборудовали картофелехранилище. \"Храм Спаса на Картошке\" - точное определение от Ильфа© и Петрова©. Когда картошка кончилась :о), в храме появились бородатые дядьки с топорами, в рясах и несуетливыми движениями. Храм восстановили за три месяца. И все время трансформации кагатов в храм Божий, огромный южак с грустными глазами внимательно следил за людьми, снующими с мешками, тачками с мусором, лопатами и носилками. Грязные по самую крышу кабины грузовики месили грязь, подвозя кирпич, бочки с известкой и рулоны кровельной жести, не пугали его: он с ленивой легкостью отбегал в сторону, если клаксон торопящегося самосвала поднимал его с места. Он не был сторожевым псом.... То есть, он не был сторожем конкретной базы, конкретной стройплощадки. Но однажды вечером, когда он уже вовсю похрапывал в гуще бурьяна, на ступенях возрождающегося храма возникла некая возня. То ли двое били третьего, то ли четвертый спер что-то у первого, то ли пятый вместе с седьмым отгоняли шестого от штабеля досок - неважно. Южак метнулся к толпе и молча цапнул одного за ягодицу. Второй испуганно присел, увидев оскаленную пасть, тоненько икнул и одним прыжком перемахнул через хлипкий забор, огораживающий стройплощадку. Толковище рассосалось в один миг. Пес огляделся, и совершенно справдливо полагая себя хозяином этого мирка, обнесенного щитами из неструганных досок, улегся на ступенях. Как-то сама собой в течении недели образовалась будка; рабочие и монахи оставляли после себя массу разных вкусных кусочков и косточек, которые южак принимал с благоволением и мягкой снисходительностью. Теперь днем он дрых в будке, не боясь, что кто-то наступит на лапу, а ночью не торопясь прогуливался вдоль забора, порыкивая на приблудившихся сявок, гоняя наглых котов и отпугивая любителей поживиться на дармовщинку хорошо лежащими досочками, карпичом, известкой - всем тем, без чего не сделаешь ни ремонта дачи, ни остекления лоджии. Статус южака определился как-то исподволь, и когда рабочие ушли, увозя с собой все то, что осталось после окончания ремонта, настоятель, батюшка несолидного вида для своего сана, долго стоял перед будкой, задумчиво покусывая по мирской привычке жиденькую пока еще бороденку... То ли возраст настоятеля - он был непростительно молод, что, впрочем, минует само собой, - сыграл роль, то ли батюшка оказался либералом, но южак с тех пор получал миску съедобного каждый вечер. Ах, сколько же лет промелькнуло с тех пор, Ах, сколько минуло зим! И кажется - все это сказочный вздор, Но вот он, в руке, сантим. И жду я ее добрых сто тысяч лет И целых сто тысяч зим! Но нет ее, нет ее, нет ее, нет! И только в руке сантим. Пожар был страшен: пламя обрушило на стены всю свою недюжинную ярость. Ветер, гуляющий вдоль набережной, бесновался в его языках, ныряя вглубь, закручивая спиралями снопы искр и рассеивая их подобно ярким, но быстро гаснущим созвездиям. Пожарные разводили руками: планировка не позволяла с брандсбойтами пробраться вглубь помещения, и они только и делали, что поливали крышу, да сбивали пламя, выскальзывающее из узких, похожих на бойницы, окон. К утру они уехали, а южак выбрался из конуры, втягивая носом запах гари, и вдруг завыл. Денег на восстановление храма не нашлось. Или нашлись, да по русскому обычаю, им приделали ноги. Батюшка получил назначение в другой приход, прихожане походили-походили к пепелищу, да и бросили: гоже ли молиться на головешки???? А время уже повернуло на зиму. Ударили заморзки, вода в жестянке, подливаемая каждодневно запойным сторожем из соседнего детского сада, за ночь превращалась в линзу изо льда. Дождь и ветер не досаждали: густой мех надежно согревал, а крыша давала защиту от ненастья. Вот только с едой было плохо. Когда живот совсем уж подводило, южак садился у тротуара и глядел на проходящих. В сумках, что несли прохожие, порой аппетитно пахло, но пес оказался слишком горд, чтобы клянчить подачки. Что его держало здесь, на пожарище? Наверное, он не мог просто так бросить то, что ему доверили. И ни голод, ни неприкаянность, ставшая уже почти привычной, не заставили его искать местечка поуютней. Когда я впервые увидел южака, мне стало не по себе: свалявшаяся шерсть, торчащие ребра, с трудом скрадываемые густым мехом. Он глядел на мой бутерброд, переступая с лапы на лапу, но кроме этого топтания ничем не выдал голода. Я слишком хорошо помню заповедь: \"Чужую собаку кормить НЕЛЬЗЯ!\", но этот пес. Он не был ничей, нет. Он принадлежал себе, но вот голод.... Я протянул - не бросил! - ему половину булочки. Он деликатно взял ее, сделал неуловимое движение, и та исчезла. При этом южак умудрился сохранить гордый и независимый вид, но я прекрасно понимал, что эта булочка ему - так, на один зуб положить. Когда я вернулся с пакетом объедков, выпрошенных в ближайшем МакДоналдсе, пес все еще сидел на том же месте. Через пару недель в МакДоналдсе уже привыкли к моим постоянным странным просьбам, тем паче, что вместе с объедками я покупал пару гамбургеров и колу для себя. Мы с южаком ужинали на пару. Он выслушивал мои рассказы и жалобы, и иногда клал морду мне на колени - наверное, сопереживал. Потом, когда ужин заканчивался, провожал меня до угла своей площадки и долго глядел во след......... Прошел почти год. Осень уже отряхнула фальшивое золото листопада, и закопченные стены церквушки стали почти неразличимы в переплетении голых ветвей. Ударили первые заморозки. В один день, придя к южаку, я увидел новенький забор, плакат, извещающий о том, что идет строительство чего-то там частного. Поймав за рукав пьяненького дяденьку в оранжевой жилетке и каске монтажника, я попытался узнать о псе. - Да *** его знает! Он был тут, потом покусал Аркадьича - тот показал ему, кто хозяин. Вот кабысдох и сбежал... Наверное......... Когда холодный осенний дождь, переходящий в снег сыплется на плечи; когда прохожие, ссутулясь под злыми порывами спешат нырнуть в метро; когда неба не отличить от серого асфальта, а машины, проносящиеся мимо превращаются в размытые пятна, я выхожу из дому. Я выхожу к тихому скверику ниже Таганки. Безымянная церквушка маячит в круговерти неясной тенью, и только пламя в лампадке над входом судорожно мечется, отбрасывая резкие блики на крошашиеся стены из дурного кирпича. Все церквушки здесь похожи одна на другую. Скромные звонницы, дурной кирпич стен, разводы высолов на штукатурке... И нет собак. Я глупую сказку придумал себе, Наверно, с тоски по ней, И не было вовсе такого в судьбе И в жизни смешной моей. Но снова шарманка на площади Грёз Хрипит от нажитых ран, И капает небо дождинками слёз На город Клермон-Ферран.