Ну а утречко-то и впрямь мудренее вечера задалось. Вот уж и солнышко ясное из-за тополей развесистых показалося, и кенаря диковинные в кусту клюквенном о чем-то своём закудахтали...

Идут тут через скверик калики перехожие. Как бутылочку пустую где заприметят, так сразу в котомочку ея, в котомочку, а то, глядишь, и чинарик какой прям с асхфальту подберут. Идут себе, радуются... Тут, гля! Свёрток на скамеечке! Большущий такой из себя, суровый на вид, ленточкой атласной перевязан крепко-накрепко. Ну, думают: «Вот находка, так находка... Таки подвезло с утра пораньше! Мож клад там внутрях схоронен или, мобыть, даже истукан какой бронзовый? А вот, снесём-ка мы сей кулёчек на базу, сдадим барыгам за медны грошики, а там, глядишь, да и напузыримся во славу божию...»

И вот с такими-то мыслёнками светлыми, как слеза, значится, пречистыми, пред тем на Восток помолясь истово, разворачивать калики свёрток принялись. Смотрят, а там мужичонка лежит – голый, что пятка твоя бритая, никудышный совсем, и глазёнками своими на них лупает, аки дитятко неразумное, пузыряшки слюнявые веером изо рта распускаеши.

Долго судили-рядили калики… Наконец, порешили меж собой, что мужик тот – юродь припадошная. Пожалели малохольного, обернулись, да и говорят ему:

- А испей-ка ты, добрый молодец, зелена-вина нашего... – и лосьончик, значится, огуречный ко рту ему подносят. Как положено - с поклоном земным, низким...

Мужик, вишь, даром, что об ступеньку битый, а дело-то своё – ой, и хорошо знает! Видать, обученный. Как отхлебнул зелена-вина из посудинки одним глотком богатырским, так и пусто в ней стало, хоть шаром покати - ни капельки малой каликам не оставил. А сам мычит себе под нос жадно и ещё, по ходу, выпить требует...

Посовещались тут калики перехожие меж собой вдругорядь, посоветовались. По рукам друг друга звонко шлёпнули, да и говорят малохольному - мудро так рекут, индо крепким словцом по древу растекаясь:

- Нет уж, мил человек, орёлик ты наш сизокрылый, конкурентов-то нам по энтной жизни, знаешь, и самим, во-о-о, как хватает! – да вдоль выек своих дланушками мозолистыми туда-сюда водят. - Лежал ты здесь, добрый молодец, шнягою голимою, лежи-ка себе и дальше. Хоть подарком царским, хоть отбросом неприкаяным. Знай, жди свою царевну-квакушку. А мы ужо лучше, только ты, мужик, на нас не серчай, своим путём пойдём, надо нам... Очень... – и с такими-то словами завернули они мужичка обратно в бумажку, а чтоб от греха, значится, подальше быть, ещё крепче ленточкой того перевязали, чуть не придушили совсем человеца божьего из доброты своей душевной...

***

Вот ужо и день златой на закат тихо пошёл, и хванари повсюду в парке повключалися, а мужичонка так никому и не приглянулся. Лежит себе один-одинёшенек в свёрточке своейном завёрнутый, только постанывает порою жалобно. Видно, кушать хочет.

Тут шкандыбает мимо дурища какая-то на шпильках лаковых: «Цок, цок... Цок, по-цок...» Сама - длинная, тощая, как свечка поминальная – таких в журналы модные на обложки глянцевы очень хфантаграфирить любят. Ноженьки у ей тоненькие, хуинькие, титьки, как два прыщичка, сквозь маешку еле топорщатся.

Короче, дура, как есть - дура! Да ищо, и рыжая!

Смотрит Дура, ан свёрточек какой-то на скамеечке валяется, вроде, как и не нужон никому. Прыг-по-скок! Подскочила к нему, обхватила кругом ручонками своими бледными и ну, давай, в сумку пихать. Даром, что Дура, а хозяйственная. Вещь ведь! Мало ли, в хате полку какую подпереть или огурцы, там, в кадке гнётом придавить сгодится. Тащит домой незнамо что и прохожим глупо улыбается. Вот, дурища-то!

Принесла находку на кухню, положила на пол, разворачивает. А там… ба! Мужичишко... Холодный, голодный, как есть весь из себя голый. Что-то там о киске какой-то неразборчиво лепечет...

Жалко стало Дуре сего мужичонку, откормила она его себе блинами сдобными, отогрела сердешного, как смогла, у печки. Сединку болезному феном поднакрутила, гуашонкой слегонца подкрасила и угорьки с лица повыдавливала. А вскоре... Вскоре и спинжачок ему реглановый справила (моднявый, ажно о двух пуговах!), барсеточку пухлую из крокодиловой кожи – чтобы всё у мужика правильно, как у людей, понимаешь, было! Потом, глядит-ко, и на работёнку непыльную начальником того трудиться пристроила...

Расцвёл мужичок с такого уходу, что баобаб твой развесистый. Важный весь стал такой, круглый. Отчего ж ему раньше-то не цвелось, спрашивается?

А мужик-то за заботу этакую и рад стараться: деньги лопатой гребёт и сразу в дом несёт, все несёт – почти без остаточку. Спросит у него кто – говорит, мол, Дуру любит. Да только, кто ж ему теперь всерьёз поверит-то, козлу-подонку, гаду этакому?

***

А что же с Женсчиной той сталось, что мужика своего в скверик на скамейку снесла?

А ничего и не сталось. Что с ней станется-то? Чай, взрослая уже баба! У неё и поныне всё хорошо, славно. Некоторые шептуны по углам гутарят, мол, даже сахарно! И кохфий пьёт она по утрам с малиною, и шоколадом хранцусским закусывает. И поэтессой знаменитой на всю губернию прославилась! Так-то вот, понимаешь! Пишет себе стихи про мух разных – ох, и задушевные же! – ну, кто в курсе конечно. И киску свою от супостату бережёт. Справно хранит, как зеницу ока, хоть щас на выставку неси.

Только вот... Петька, гад! Тем ещё прохвостом оказался, паразит! Всем подряд ромашки дарил, как ей позже случайно зрение открылось. Но ведь красив-то как был, чорт... Ох, и красив! Не для всяких Дур!

А в остальном – тишь да гладь да Божья благодать...

Правда, находит иногда что-то на Женщину по полной луне - бредит она тогда по ночам, вскрикивает:

- А ведь подруженька-то моя – сука! Шалава! Дура набитая! Ненавижу...

Copyright (c) by Барамунда (Baramunda) 2009 Riga