Промо
-
АВТОБИОГРАФИЯ. O Художеств-м Училище и o тётe Pиве в Одессе (9)
801 / 0 / 15 лет / 15 лет9
А в Одессе меня ждало горе. Моя жизнь в Одессе началась с кошмара. На вокзале, выйдя из вагона, я не увидела никого из родных, и не знала, что же теперь делать. Адреса я не записала, я была уверена, что меня встретят. Правда через пять минут я увидела, что ко мне бежит сестра матери Рудика. Я очень удивилась: почему она, почему не тётя Рива. Она подбежала ко мне, взяла мой чемодан и повела меня к трамвайной остановке. Я пыталась спросить, где тётя Рива, но она только махнула рукой и сказала: «Потом». В трамвае она объяснила, что тётя заболела, лежит в больнице. Мне стало как-то очень неуютно, но я ещё не совсем понимала всего, что меня ожидает. Дома у тёти не было никого, дядя работал. Мы положили мой чемодан и пошли к тёте Мире. Я помнила её с детства, и очень любила. Там она меня накормила, я поспала, а вечером пришёл дядя и меня забрал.
Квартира у тёти была очень плохая – в полуподвале, сырая и тёмная. Одна узкая комната и кухня. А вход в эту квартиру через тёмный и страшный подвал, где не было света и пахло чем-то особенным. Этот подвальный запах я помню до сих пор, и часто, когда попадаю в помещение с таким запахом, на меня нападает паническая тоска. В этой квартире бедная тётя прожила с 1945 по 1951. Ужасно! А я жила там с июня по октябрь, и эти воспоминания навсегда остались во мне символом одиночества, горя, брошенности и ещё Бог знает чего! Дело было вот в чём: у тёти оказался очень скоротечный рак печени. Я видела её в больнице всего два раза, и 1 сентября она умерла. Конечно, я не стала никуда поступать. Дяде было не до меня, он пропадал где-то с утра до вечера, оставив мне на утро пару бутербродов, на обед я ходила к родному брату Рудика, к моему второму двоюродному брату Грише, а вернее к его матери Шифре, так как всем в его семье руководила она. Гриша жил там с женой Раей и дочкой, младше меня на 5 лет – Аллой. Много написано книг о детях сиротах, которых приютили богатые родственники. Мои воспоминания ничем не отличаются от них. И я не хочу об этом писать. Скажу только, что я не могу обижаться на брата. Но его очень мучила астма. Он работал парикмахером, и, видно эта работа и явилась причиной болезни, и он приходил домой, ел и ложился отдыхать. Я редко его видела. И Алка ко мне тоже относилась неплохо. Но я постоянно чувствовала себя бедной родственницей, из милости взятой ими на иждивение. Поэтому большую часть времени я проводила дома в подвале – одна. Я боялась ходить по городу, так как плохо ориентировалась и сидела дома, читала. Во дворе у меня были подружки ещё с первого моего визита в Одессу.
О как же отличались тот мой визит и этот. Тогда я даже не заметила, какая квартира у тёти и какие у нас родственники. С тётей, которая меня обожала, мне было так хорошо! Но тогда мне было 9 лет. А сейчас уже 14. Я была взрослой День моего рождения выпал на время пребывания в Одессе. Конечно, я никому ничего не сказала. Мне было грустно, я плакала, а потом пошла к тёте Мире. Но, увы! Там тоже было горе – умирал её муж – дядя Абраша. Такой чудесный и такой скромный дядя Абраша. Он даже умирал незаметно – просто угасал. Он умер почти сразу после моего отъезда. В этот день я получила телеграмму от мамы. И мне стало так радостно и тепло, и я сразу захотела домой. Пусть там голодно, пусть все узнают, что мой папа «враг народа», пусть! Пусть! Пусть! Но там есть мама. Господи! Как же мне захотелось к маме. Но мне сказали, что тётя Рива вот-вот умрёт, и я, конечно, решила остаться до конца. Когда я пришла к ней в первый раз, она ещё вполне хорошо выглядела. Мы с ней долго сидели обнявшись. Она говорила, что у неё желтуха механическая и скоро ей сделают операцию, и она вернётся, и мы сделаем всё, чтобы я поступила в училище. Как я могла бросить её и уехать. Тогда она бы сразу поняла, что надежд нет. Во второй раз она выглядела ужасно. Она даже не успела похудеть, но уже не могла вставать. Она посмотрела на меня и заплакала. У неё глаза были очень похожи на папины, но только зелёные, а у папы голубые, почти синие. Но всё равно они мне очень напомнили папины. И мне стало так страшно, и так жаль тётю, что я тоже заплакала. Меня увели из палаты и поругали, зачем я плакала. Она умерла в мучениях. У евреев хоронят в этот же день. Первого сентября все идут в школу, а мы везли гроб с моей любимой тётей. Мы долго ехали по улице, а потом шли за гробом потому, что тогда было принято идти за гробом пешком. Я не плакала потому, что вдруг у меня начал болеть зуб. Он так сильно болел, что я даже не понимала, где я нахожусь. Боль раскалённым железом жгла всю голову, вся моя воля сосредоточилась только на том, чтобы не привлечь к себе внимания. Казалось, что боль сейчас меня сведёт с ума, я не выдержу и закричу. Но я терпела, как я не знаю. Я не могла плакать, так как на борьбу с болью у меня уходили все силы. Кладбище было далеко и шли мы очень долго, по-моему, временами я теряла сознание, но шла и шла.
Но когда с тётей все стали прощаться, вдруг на минуту меня покинула боль и я разрыдалась. Не знаю, от чего больше, от горя или от борьбы с самой собой. Но я так рыдала, что меня с трудом успокоили. Потом с уважением вспоминали о том, как я убивалась, и мне было стыдно, так как, мне казалось, что я плакала из-за зуба. Но тётю я очень любила.
И каждый год 1 сентября я её вспоминаю и мысленно прошу у неё прощение. После похорон меня взял к себе брат, так как, оказывается, дядя Симон давно имел другую семью и только ждал момента, чтобы уйти. Хорошо, что тётя не успела об этом узнать. Она очень любила своего мужа. Детей у неё не было, и всю свою не растраченную нежность она перенесла на него, она заботилась о нём, как о ребёнке. Дядя в тот же день съехал с квартиры. Вместе со всеми моими вещами, которые я привезла, так как считала, что я буду жить у них. Все зимние и летние вещи, и обувь, и всё. У него во второй семье были девочки моего возраста. Вот так! И никто не знал, где его искать. Он всё держал в тайне. Конечно, вся моя родня возмущалась, называя его подлецом, но поделать уже было ничего нельзя.
Ночью меня положили в какой-то пристройке. Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Когда все легли, я стала вспоминать, как мы жили с тётей в Ташкенте. И у меня стал снова болеть зуб, и я никак не могла уснуть, и вдруг, я почувствовала какое-то жжение, а потом нестерпимый зуд. Потом в другом месте, в третьем, и наконец, всё тело у меня стало гореть и зудеть так, что я вскочила, зажгла свет и… О ужас! Вся моя постель в кровавых пятнах и всюду ползали клопы. Я такого количества клопов не видела никогда. Я кинулась в кухню и стала мыться. Все спали, будить их я не посмела, у них был трудный день. Я села на коврик возле плиты. Зуб болел так, что мне казалось, это выше моих сил, клопы не давали даже сидеть на кровати, и ужасное горе, что умерла тётя, которое, наконец, я осознала в полной мере, просто добили меня. Я тихо-тихо вышла на улицу. Была глубокая ночь, но всё равно, на улице были люди, и я ходила и ходила по улице туда и сюда до утра. Утром я догадалась, что от холодного воздуха зубу легче и пошла домой, и стала набирать в рот воды и держать, пока вода не нагревалась.
Тогда Гриша заметил, что я ничего не ем за завтраком и только набираю в рот воды. Он спросил меня: «Что случилось?» Я сказала: «Зуб». Он повёл меня к своему, знакомому, врачу и мне вырвали этот несчастный зуб. Мне сразу стало легче. Это был мой первый вырванный зуб. И мне было жаль его, и я подумала: «Наверно, теперь, я уже не молодая, раз у меня уже нет одного зуба». Господи, какая же я тогда была глупая.
Мне хочется о тёте Риве сказать немножко больше. Моя тётя родилась немного тугоухой, со временем этот недуг усилился. Из-за этого её не стали отправлять в школу. Школа была при синагоге, где учили два года – читать, писать и считать. И, конечно, придавалось большое значение религиозному воспитанию.
Когда я знала тётю, она не была религиозной. Её дома немного научили читать и писать. Но, вообще, она так и осталась малограмотной, но была в ней какая-то врождённая интеллектуальность – мягкость, терпимость, какое-то очень мудрое отношение к людям, душевная деликатность и умение прощать. Всю войну она прожила с нами. Она проводила со мной очень много времени: кормила, купала меня и рассказывала сказки. А вернее, одну и ту же сказку – про двух мальчиков: про одного хорошего и одного плохого. Но каждый раз эти мальчики совершали разные поступки. Я даже сейчас удивляюсь – как она всегда находила новые сюжеты, это ведь надо иметь воображение и фантазию. Я очень любила эти сказки. Иногда я говорила тёте: «Мне скучно!» Она отвечала: «Я сейчас тебе приведу симфонический оркестр».
После окончания войны тётин муж – Симон вдруг перестал ей писать. Она страшно переживала, много плакала, папа писал множество запросов, но всё было без ответа. Но однажды Рудик поехал в Москву с гастролями и вдруг в театре увидел Симона с какой-то женщиной. Он, не долго думая, схватил его за грудки и грозным голосом сказал:
«Ах ты, сукин сын, ты, что это забыл, что у тебя есть жена?!» Женщина, что была с ним, вдруг заплакала и говорит ему: «Ты же сказал, что твоя жена умерла в эвакуации!» А Рудик спрашивает: «Вы, что, официально расписаны?» – «Да», – говорит женщина. Рудик хорошо знал, какой трус Симон. Не знаю, что он делал на фронте, но властей Симон боялся до безумия. Рудик ему и ляпнул: «Ну, Симон, я теперь тебя посажу за двоежёнство!»
А тогда был действительно такой закон, и Симона могли судить. Симон так испугался, что у него руки затряслись. Рудик ему: «Так! Сейчас мы пойдём к тебе домой, соберешь манатки и со мной вместе – за Ривой».
Так вот и случилось, что тётя Рива уехала в Одессу со своим мужем, и прожила с ним до конца жизни не очень хорошо и не очень плохо. Ему нравилось, что тётя его обожает, балует и смотрит на него, как на иконку. А внешне она была очень привлекательная, по словам Рудика, ни чуть не хуже той.
Ещё до ареста папы, когда мне было 9 лет, мои родители отправили меня на всё лето к тёте Риве в Одессу. Тогда-то я и познакомилась со всеми своими родственниками. А отправили меня, конечно, не одну, а с одной близкой приятельницей моих родителей, у неё было странное отчество, до сих помню её имя: Татьяна Феоктистовна.
Это было чудесное путешествие. Вагон, в котором мы ехали, был купированным, и в нашем купе собрались одни старики. Мне было очень скучно и я весь день проспала. Поезда тогда шли долго. Я ехала на верхней полке, читала, смотрела в окно. Меня в купе любили и опекали. Однажды случилось забавное происшествие. Под вечер, на одной из станций, к ним в купе сел какой-то молодой симпатичный парнишка, почти мальчик. Он был очень весёлым, стал рассказывать мне разные смешные истории, потом угостил конфетами. На одном из долгих разъездов в степи он выскочил из вагона и набрал целый ворох ярких и душистых цветов. Они были такие красивые – красные, синие, жёлтые, всякие. Я поставила их в воду, в банку на стол возле чемодана, который стоял около полки. Моя полка была верхняя, как раз над той, над которой спал Костя – так звали этого молодого человека.
На другой день проснулась я очень и очень рано, ведь накануне я спала весь день, и спать больше не хотелось. Я вытащила книжку, которую папа подарил мне недавно. Это была очень интересная книга, она называлась «Белеет парус одинокий». Там писалось о городе, в который я ехала, и я представляла, как я буду жить и ходить по тем самым улицам, по которым ходили Петя и Гаврик. Но было темно и читать я не смогла. Тогда я положила книжку под подушку. Когда все ещё спали, я принялась наверху возится, что-то расправляя, я принялась стряхивать крошки от печенья, которые я успела уже поесть. И вдруг, когда я их вытряхивала, книжка из-под подушки упала вниз. Я испугалась, что она разбудит Костю, и замерла. Но было тихо, Костя не проснулся; тогда я по лесенке слезла вниз и только хотела взять книжку, как увидела, что она упала прямо на мой букет, и банка перевернулась, и… вся вода, что была, в ней вылилась... Нет! Даже страшно сказать куда! Она вылилась в постель к моему новому доброму и весёлому другу, который так хорошо ко мне относился и угощал меня такими вкусными конфетами! Ах, какой ужас! Я представила себе, как проснётся Костя, посмотрит на меня сердито и скажет: «Ах, ты бессовестная! Я для тебя ещё букет рвал, чуть на поезд не опоздал!» – Я готова была заплакать! И вдруг мне в голову пришла замечательная, чудесная мысль. Я схватила банку, побежала в уборную, налила новой воды и поставила в неё цветы. Небольшую лужицу на чемодане я вытерла своими носками и полотенцем, потом поскорей залезла к себе на полку и лежала тихо-тихо, до самого утра, то есть до тех пор, пока все не стали вставать и идти мыться.
Я смотрела вниз через щель между стенкой соседнего купе и полкой. Думая, если Костя встанет и закричит на меня, что я наделала, я расскажу, а если встанет и пойдёт мыться, значит, он ничего не заметил и, значит, всё в порядке.
Но Костя вел себя как-то странно. Вот он открыл глаза, потянулся и вдруг, словно его уколол кто-то, вздрогнул. Он оглянулся кругом, будто хотел что-то стащить и сунул руку под одеяло. Потом побледнел и натянул его до самого подбородка. В это время, Татьяна Феоктистовна говорит очень громко: «Что это, наша молодёжь сегодня заспалась! А ну-ка вставать!» До этого она ходила мыться.
– Я, – он говорит, – ещё полежу, что-то мне не хочется вставать,– а потом как-то хрипло ответил, – у меня голова болит, – и повернулся к другой стенке.
Женщины всполошились: «Уж не заболел ли он, может нужно измерить температуру?!»
Я лежала, чуть дыша, я боялась слезть и думала, что это он, наверно, на меня сердится и, что, как только я слезу, он на меня накинется.
В это время объявили какую-то большую станцию, и все вышли покупать копчёную рыбу, а Костю попросили посмотреть за вещами. Как только все ушли, он подскочил, будто его на пружине подбросило, как ужаленный, быстренько откинул одеяло, а я так и замерла: на самой середине огромное пятно. И тут я поняла, это – я.
А Костя, вдруг стал какими-то поспешными движениями сворачивать простыню, потом перевернул матрас, положил простыню под подушку, всё это накрыл одеялом и сел с таким вздохом. Потом он соскочил и позвал меня: «Ниночка!»
Я в ужасе закрыла глаза и подумала: «Вот, сейчас!»
Но он вдруг сказал: «Спишь? Очень хорошо!» – и, как сумасшедший, выскочил из купе. Тогда я слезла с полки, достала свою злополучную книгу и стала читать. Тут все возвратились с разными покупками, вкусными вещами и принялись меня угощать.
Пришёл и Костя. Он купил мне вишен.
Я обрадовалась, – значит, не сердится! Ближе к вечеру Костя ушёл в соседнее купе играть в домино, и я решила, пока его нет, рассказать всё Татьяне Феоктистовне.» Тут же сидела какая-то старушка, которая пришла поговорить с Татьяной Феоктистовной. Татьяна Феоктистовна сначала сказала: «Какой ужас! Бедный мальчик! А потом принялась хохотать до слёз, до боли за ушами, что и мне тоже стало смешно. Потом они сказали, чтобы больше никому я про это не говорила, что они что-то устроят.
Вечером все собрались в нашем купе. Сначала играли в карты, а потом стали рассказывать разные истории. И вот бабушка, с которой тогда сидела Татьяна Феоктистовна пожаловалась, как её брат, который умер давно, за несколько дней перед смертью превратился, прямо, в ребёнка и согрешил. Татьяна Феоктистовна принялась тоже говорить, что действительно есть такая примета, и рассказала другой такой же случай и то, что делают в армии с теми, кто совершают такой грех.
А Костя почему-то стал ужасно беспокоиться, пить воду стакан за стаканом и вдруг что-то буркнул и ушёл Только он вышел, все, смеясь, стали очень весело смотреть на меня. Я хотела пойти за ним, но Татьяна Феоктистовна меня удержала.
Я так в этот вечер Костю и не дождалась – легла спать. Утром проснулась от того, что Костя тормошил меня, смеялся, дёрнул меня за косички, потом совсем стащил с полки. При этом всё время говорил: «Ну и ну, ну и Нинка! Ну и артистка! Ну, и хитрунья!»
Оказывается, утром Татьяна Феоктистовна ему всё рассказала. Cначала он очень рассердился, но потом стал смеяться вместе со всеми.
В Одессе тётя меня встречала на вокзале, и я кинулась к ней, чуть не сбив её с ног.
– Что они сделали с ребёнком? Это же не ребёнок, это огурец какой-то – жёлто-зелёный! Что, твои родители не хотели тебя кормить? Что? Им нет кусочка булочки и стаканчика сметаны, чтобы ребёнок покушал? Ты приедешь от меня так, что у тебя щёки будут видны сзади!
И это действительно было так. Утром я просыпалась от восхитительного запаха свежезаваренного чая! Это Вам не «Лимптон» в мешочках. Аромат этого чая волнами кружил по всей комнате. На столе стояла чашка со сметаной и чудесная мягкая с хрустящей корочкой, посыпанная маком, булочка.
Мне наливали чаю в прозрачный чистейший стакан в подстаканнике, клали туда три ложки сахара и я, торжественно, не умываясь, начинала завтракать! Это был блаженный завтрак, и не только потому, что это было вкусно, красиво, но как-то удивительно уютно под любящим и внимательным взглядом моей тёти. Симон к тому времени уже ушёл давно на работу. Мы с тётей оставались одни. Мы убирали со стола, мыли посуду, и шли на море.
Моя первая встреча с морем не была впечатляющей. День был какой-то серенький, пляж пустой и море оказалось серым, очень-очень гладким и сливалось где-то на горизонте с таким же серым морем.
Я так долго ждала встречи с морем, так как к тому времени я уже прочитала много книг о море, мне грезилось искрящееся синева, белые пенистые барашки, синее, как море, небо и солнце, яркое и слепящие. И вдруг!… Это – море? И запах рыбы. Сначала он показался мне противным, но как я полюбила его позже! Боже! Какой же это неповторимый, божественный «запах моря»! Было прохладно, и тётя не разрешила мне купаться.
Впоследствии я ходила на море с другими родственниками, и с тётей. И, конечно, полюбила море на всю жизнь. Живя в Ташкенте, каждый год, не смотря на долги или отсутствие нарядов, я стремилась к морю.
И всё-таки, не смотря на всё хорошее у тёти, – она покупала мне игрушки, ходила со мной в гости, родственники все любили меня и покупали мороженное, конфеты, – я очень тосковала по родителям. И под конец меня уже ничего не радовало, я хотела, я рвалась домой – к маме и папе.
И ещё я хочу рассказать об одном моём позорном поступке по отношению к тёте. Моя фантазия очень часто меня подводила, конечно, у меня было много подруг во дворе. Кстати, одна девочка, её звали Белла, во время войны она оказалась в Ташкенте. Её мама умерла и её взяли в свою семью узбеки. В Ташкенте это часто случалось. Узбеки очень любят детей, и многие семьи усыновляли русских, еврейских и всяких других детей. В Ташкенте даже поставлен памятник семье, усыновившей 13 детей сирот разных национальностей. При этом узбеки, воспитывая детей, не делали различия между своими и чужими. Тогда это был совсем другой народ. Их развратили и испортили русские. Хотя русские, конечно, и много сделали для этой страны, вывели её из Средневековья.
Так вот, эту девочку после войны разыскал отец, и привёз её в Одессу, где они жили до войны. Эта девочка очень долго ни за что не хотела признать его отцом. Она пела: «Жид, по верёвочке бежит, верёвочка лопнула и жида прихлопнула».
Всё это она сама мне рассказывала. К тому времени она уже очень любила отца, просто его боготворила. Эта Белла и стала моей лучшей подругой.
Играла там ещё одна девочка, по общему мнению двора, – сущая хулиганка. И вот, наша милая компания однажды заскучала. И, конечно же, мне, кому же ещё, пришла в голову весьма «гениальная идея». А надо сказать, что тётин муж работал портным, и очень хорошим, и дорогим. Он часто приносил заказы домой: и хранил их в нише за настенным ковром. Кто не знал об этой нише, и не догадался бы. И мне «очень умной и доброй» девочке пришла в голову инсценировать ограбление.
Мы с девочками собрали в квартире всё самое ценное, навязали узлов, подняли ковёр и разворошили всё там, открыли окно и все попрятались – кто куда, – кто под кровать, кто в шкаф, кто под стол. Благо тогда скатерти клали большие, низко свисающие.
Тётя была на базаре, мы слышали, как она входила, что-то делала на кухне, и, вдруг, она заходит в комнату и видит эти узлы, откинутый ковёр, открытое окно, и как закричит: «О! Вейз мир! О! Вейз мир! Кто – кто – кто!!!» И больше она ничего не может сказать. И, вдруг, видит эту нашу «хулиганку» под столом. Она бросилась к ней и крчит: «Мерзавка, так это ты, ты хотела нас ограбить!» Эта бедная девочка, кажется её звали Мэра, кричит: «Нина, Нина, выходи!»
А я сижу. Тётя кричит: «Где Нина? Что Нина, что вы сделали с Ниной?!»
Тут я со смехом, очень весёлая, выхожу. Тётя стала очень тихо и медленно оседать на пол. Мы все бросились к ней, подвели к дивану. И она рухнула. Ей стало плохо, и её вырвало.
Мы стали уверять тётю, что это – шутка, розыгрыш, она не хотела ничего слушать и прогнала нас всех.
Долго потом она не хотела верить, что это придумала я. Она говорила: «Ты – жестокая, испорченная девочка. В нашей семье никогда не было жестоких. На твоей совести могла лежать моя смерть».
Ну, что тут сказать? Да, это пятно до сих пор так и осталось на моей совести. Но этот случай навсегда отвратил меня от каких-либо розыгрышей, даже самых невинных.
Конечно, потом тётя меня простила и даже ничего не написала папе.
Вернулась из Одессы я совсем другой – здоровой, пополневшей и повзрослевшей.
И вот я снова приехала в Одессу. Теперь это было уже другое путешествие – горькое, какое-то страшно безысходное. Меня поселили в какой-то каморке – без окна, где стояла железная кровать и много всякой рухляди, что-то вроде кладовки. У них была одна большая комната, разделённая перегородкой. На одной половине спали Шифра с Алкой, на другой Гриша с Раей. Жили они очень зажиточно. Гриша был парикмахером – хорошим, а Рая – маникюршей. Когда все легли, я стала думать о тёте. Но утром я запросилась домой. Меня принялись быстренько и с видным облегчением собирать. Но оказалось, что мне даже и ехать домой не в чем. А уже было холодно. Шёл октябрь, дождливый и ветреный. Мне дали какую-то заштопанную на локтях курточку. И в ситцевом платьице, что было на мне, в босоножках и в белых носочках я поехала в осеннюю Москву, где меня должен был встретить брат и посадить на ташкентский поезд. И я приезжаю в Москву, а меня никто не встречает. Идёт дождь, перрон пустеет, никого нет, а я стою одна. Что делать? Я побрела к зданию вокзала. Я стала спрашивать всех, как и где прокомпостировать билет, и когда и откуда отправляется мой поезд. Постепенно я всё узнала и сделала всё, как надо. Поезд отходил вечером. Я сама села в свой вагон, и только тут поняла, что у меня ни кусочка хлеба, рубля 3 денег старыми, а ехать пять дней! Я чувствовала себя героиней диккеновского романа. К тому времени я уже прочитала «Давид Копперфильд» и мне казалось, что у него и у меня, всё будет хорошо.
А оно так и вышло! В этом же поезде ехала целая футбольная команда молодых, замечательных, весёлых и очень добрых парней. Они очень быстро разобрались, что к чему, и всю дорогу кормили меня наперебой, развлекали, я играла с ними в карты, рассказывала им всякие истории из своей уже «очень длинной» жизни и приехала домой совершенно счастливая.
Мама меня встретила, она к тому времени уже начала работать в химчистке. Она рискнула пойти по чужим документам: «Если раскроется, то посадят без Нинки».
Какая – никакая, но зарплата у неё была.
Позже выяснилось, что Рудик телеграмму не получил, так как уехал на гастроли.
У Шифры была родная сестра – Мира, такая чудесная и её муж дядя Абраша, который умер прямо после моего отъезда, у них была дочка Адочка, и они все меня очень любили. Была там и тётя Оля, что жила с нами во время войны. Но я не знала, где она живёт.
Много позже, когда мне был 21 год, мы с папой приехали в Одессу, тогда я ближе узнала своих родных и друзей моих родителей и очень их полюбила. И в тот злосчастный мой приезд я могла обратиться к любому из них, и мне бы помогли. Но я не жалею о том, что я вернулась к маме. Это было само провидение, я так считаю.
