- Лицензия
-
- Описание
- 13 м. 30 с. (произведение для клавесина, виолы и 2 виолончелей) По мотивам рассказа Говарда Лавкрафта "Музыка Эриха Цанна" 00-35 сек. – воспоминания главного героя о своей жизни на улице де Осейль 36-1,21 – описание улицы 1,22-1,48 - эмоциональное состояние депрессивного и чувствительного студента, истощенного душевными и телесными недугами 1,48-2,20 – темная зловонная река 2,20-3,37 – старые покосившиеся дома, будто из прошлого. В последствии некоторые мелодии изложены именно в архаичном духе, чтобы подчеркнуть атмосферу старины. 3,37-4,10 – «...в первую же ночь после моего вселения я услышал доносившиеся из располагавшейся под заостренной крышей мансарды звуки странной музыки…» 4,10-6,15 – «…С тех пор я почти каждую ночь слышал музыку Занна, и хотя мелодии эти определенно не давали мне заснуть, я был просто очарован ее непривычным, причудливым звучанием. В общем-то слабо разбираясь в искусстве, я все же был уверен в том, что звуки эти не имели ничего общего с тем, что мне доводилось слышать когда-либо ранее, и потому вскоре пришел к выводу, что неведомый мне старик -- скорее всего, настоящий музыкальный гений, причем весьма необычного, оригинального склада. Чем больше я слушал напевы его инструмента, тем все более завораживающее впечатление они на меня производили…» 6,15-7,12 – «Наконец я набрался смелости и решил ознакомиться с этим человеком…». Мансарда музыканта с убогой обстановкой 7,15-8,34 - описывается знакомство двух главных героев и специально уделяется место для лирического отступления, ибо здесь добавлено то, что Лавкрафтом в принципе не описывалось, а именно, истинную суть этого сгорбленного тщедушного старичка-музыканта. Думается, что в глубине души этот скрипач добрый и чуткий человек, но эта его чувствительность и сделала его орудием темных сил, которые против воли заставляли его играть их бесовскую музыку. От того слышен очень тоскливый и грустный мотив, в который вложено сочувствие к одинокому, никому ненужному гению, величие которого приоткрылось лишь невольному свидетелю его одержимости. 8,35-10,23 – «…более, чем на час буквально заворожил меня мелодиями, ничего подобною которым я никогда еще не слышал, и которые, как я предположил уже тогда, были плодом его собственного сочинительства. Для человека, совершенно не разбирающегося в музыке, описать их характер было попросту невозможно. Это были своего рода фуги с периодически повторяющимися пассажами самого чарующего, пленительного свойства, тем более примечательными для меня лично, что в них совершенно отсутствовали те самые странные, фантастические звуки, которые я регулярно слышал, сидя и лежа по ночам в своей комнате…». Занн начинает импровизировать для своего ночного гостя на народные темы, и потом переходит на эти самые фуги, сначала в классической манере, а потом уже в своей собственной. 10,24-10,38 - «…Протекли недели, музыка делалась все более дикой и странной, а вид у старика, между тем, становился все более изможденным ….». Третья часть вытекает сразу из второй без переходов. 10,38-10,51 – «…эта дьявольская какофония наверняка лишила бы меня остатков разума, если бы вслед за тем из комнаты не донесся жалобный стон - доказательство того, что там происходило нечто поистине ужасное. То было жуткое мычание, какое может вырваться только у немого и только в минуту величайшего страха или невыносимой боли. Я забарабанил в дверь, но мне никто не ответил. Тогда я стал ждать в темном коридоре, дрожа от холода и страха - и через некоторое время услышал, как несчастный музыкант пытается подняться с пола, опираясь на стул…» 10,51 – 11,02 – «…На сей раз он был искренне рад видеть меня: его искаженное лицо облегченно разгладилось, он цеплялся за мой сюртук, точно ребенок за материнскую юбку….» 11,03-11,36 – «…В записке он умолял меня ради всего святого и ради моего же любопытства терпеливо подождать, пока он подробно изложит по-немецки все о том ужасном и сверхъестественном, что неотступно его преследует. И я ждал, а карандаш немого все бегал и бегал по бумаге. Минуло около часа: мое ожидание затягивалось, старик лихорадочно продолжал писать, стопка готовых листов все росла…» 11,37-11,40- «…Тут, как мне смутно показалось, и я расслышал какой-то звук: в нем не было ничего жуткого, он больше походил на очень низкую и бесконечно далекую ноту. На Цанна же этот звук подействовал страшным образом…» 11,40-12,30 – «…он выронил карандаш, резко поднялся, схватил виолу и наполнил ночной эфир самой неистовой своей музыкой, какую я когда-либо слышал - за вычетом тех недавних моментов у запертой двери. У меня не найдется слов описать игру Эриха Цанна в ту кошмарную ночь. Вся жуть, пережитая мной накануне, не шла ни в какое сравнение с тем, что творилось в комнате в тот момент, ибо на сей раз я видел лицо старика и явственно сознавал, что сейчас он играет исключительно из страха. Цанн пытался произвести как можно больше шума, заглушить или отвести от себя нечто; и хотя я не знал, что именно, но чувствовал, что это было нечто страшное. Музыка становилась все более нечеловеческой, безумной и бешеной, но при этом сохраняла все свойства подлинной гениальности, которой, несомненно, обладал загадочный старик…» 12,31-12,43 – «…Я посмотрел на старика: он уже перестал замечать что-либо вокруг себя. Его голубые глаза выпучились, остекленели и ничего не видели, а неистовая игра превратилась в слепую, механическую, неузнаваемую вакханалию, какую не передать пером. Я нашарил впереди себя спинку стула, на котором сидел Цанн, а затем нащупал плечо старика и сильно тряхнул, стараясь привести его в чувство. Ответа не последовало, и только виола продолжала бесноваться. Я коснулся ладонью головы Цанна, чтобы остановить ее механическое кивание, и прокричал ему на ухо, что нам обоим надо бежать отсюда, от неведомых сил, таящихся в темноте. Но старик ничего не отвечал и не приглушал свою неописуемую яростную музыку, а между тем по всему чердаку в темноте и шуме, казалось, кружатся странные потоки воздуха…» 12,44-12,48 – «…И тогда, чудом нашарив дверь и тяжелый деревянный засов, я опрометью кинулся прочь от темноты, от этого существа с остекленевшими глазами, от дьявольского воя проклятой виолы, неистовство которой усилилось еще больше, когда я убегал. Я прыгал, несся, летел вниз по бесконечным лестницам погруженного во мрак дома…» 12,49-… – «…ничего не соображая, выскочил на узкую, крутую ступенчатую улицу со старинными обветшалыми домами; загремел по ступеням и булыжной мостовой к расположенным ниже улицам и гниющей реке, закованной в ущельеподобные берега; задыхаясь, пересек огромный темный моет и наконец достиг известных всем широких проспектов и бульваров. Ужасные картины этого бегства навсегда запечатлелись в моей памяти….»