Промо
-
Искупление... или цена Дьявола.
684 / 0 / 18 летДа что же это такое, в самом деле?
Каждый раз – одно и то же...
Написать, что ли, это проклятое слово, написать на бумажке, выучить, вызубрить наконец, и, запомнить, главное – запомнить, раз и навсегда.
И, - не переворачиваться на левый бок, засыпать только на правом, потом – на спину и, снова – направо, а не налево...
Там – страшно. Даже больше, чем страшно...
Там, - бесноватая память распутывает щупальца и хлещет ими распятую душу наотмашь, с остервенением лютого зверя из Преисподней.
Сердце топчется, где-то внутри кошмара, паникует и, время от времени, останавливается. Это – счастливые мгновения. Наступает блаженство и изумрудные волны, раз за разом, возносят меня выше, выше...
Я чувствую, как океан сливается с небом, а мир превращается в невесомую прозрачность, чистоту и свежесть заутренней Молитвы.
Весь, без остатка, я растворяюсь в этом мире, и он становится послушным мне, как Богу.
Как это просто – стать Богом в свободном и смиренном Абсолюте Гармонии. Стоит только остановить сердце...
С клёкотом, взахлёб, лёгкие рванули воздух и нахраписто задышали. Двинулось и замолотило кровь сердце.
Сразу – вниз, словно на доске виндсерфинга по волне. Изумрудная акварель тает, я вижу, как под ногами проступают и множатся лилово-красные языки пламени. На мгновение поднимаю голову – вал, пенистого на гребне, огня рушится на меня сверху. Последний, тусклый проблеск в цветных сумерках сознания - Тикуби... Киби... Кибалька... Нет, не так... А как? Как это называется? Как?!
Видения обрубаются, как маисовый ствол о, заточенный камнем, мачете – напрочь. Я проснулся. Опять на левом боку. Опять...
Грудь ходит ходуном, кислород напитывает обомлевший мозг, где-то у солнечного сплетения радостно шевельнулась, сладко кольнула и овладела сознанием, явь. Ещё толчок и, спасительное, брезжащее рассветом, утро – проникает в каждую клетку, молекулу, в каждый атом моего тела, действительность становится осязаемой и, уже не кажется абсурдным прикоснуться к чему-нибудь тому, что называется Жизнью.
И вновь, немой реквием ночи завершает беззвучный, торжественный аккорд – из буерака подсознания восстаёт нелепое это слово – Тегусигальпа.
Тегусигальпа! Столица Гондураса, - государства в Латинской Америки на Восточном побережье. Вспомнил... Я вспомнил! Я победил его! Я сражался всю ночь и победил! Победил на всё утро, на весь день и, ещё, - на целый, долгий до беспросвета последнего окна, вечер. Я победил его и, до ночи, до самой глубокой ночи, буду удерживать эту победу, как знамя, как оружие.
А потом – всё повторится. Так было и вчера, и раньше – все эти 15 лет моей войны.
Так будет завтра и всегда...
Часть 1. Операция прикрытия.
Гл.1. Любовь.
Альма Матер моя, Альма Матер... Светлая стая воспоминаний вдруг колыхнёт приснувшую ностальгию, дёрнет звенящей, пружинистой леской и, по душе, словно от поплавка в тихих омутах прудовых угодий, разойдутся круги прошлых дат и событий.
В 71-ом приступил и, через пень-колоду, - в 75-ом, прикончил процесс обучения в Ростовском институте народного хозяйства.
Кузница экономических кадров юга СССР, за четыре года напряжённых усилий, выковала из меня молодого специалиста с невесомым, как нуль, багажом знаний и, отработанными навыками преодолевать трудности, ни в коем случае не останавливаясь, даже после десятой кружки пива.
Необременительный багаж теории я заполучил в аудиториях ВУЗа, а практические навыки отрабатывал на пив-кафедре кафе-бара «Рак», поначалу, - в сплочённой группе отличников и хорошисток, а, ближе к дипломированию – и, совместно, с прогрессивной частью учёных преподавателей.
Остепенённые доценты, уже после второго «ерша», практически ничем не отличались от общего контингента, т.е. путали свои и чужие кружки, норовили под столом теснее ущупать созревшие «глупости», всегда готовых к искромётному соитию студенток, бычковали окурки в утробах солёных рыб, а в конце вечера, уже совсем по-свойски, выразительно матюкались, блевали в стулья и обсыкали вечнозелёную, искусственную пальму. Пальма склоняла лопухастую крону в четырёх метрах от вонючего сортира без дверей, безмолвно принимала декалитры бывшего пива из оттопыренных организмов и скорбно желтела вверх по стволу, поскольку просвещённый народ, с мест учуя туалетный амбре, как правило, игнорировал сервис, не хотел приближаться к санузлу ближе 4-х метров и, в подавляющем большинстве, располагался под сенью, где и справлял малую физиологическую нужду, непринуждённо и без зазрения...
Ах, напористое сумасбродство молодости!
Всё вокруг упаковано в колкую радость бытия, жаждет жизни и, эта жизнь, непоколебимо кажется желанной и приемлемой в любом своём проявлении, при всех, возможных и невозможных, обстоятельствах, событиях, условиях, свершениях, подвигах, временных трудностях и, тому подобном, прочем.
В начале 70-х, студенчество, особенно, дневных факультетов ВУЗов – цветущая элита общества развитого социализма. Ещё бы! Мы получим лучшее образование в мире, возьмём в руки лучшие в мире дипломы и пойдём осуществлять грандиозные планы лучшей в мире страны, потому что она – самая справедливая, а значит, самая счастливая, богатая и сильная на Земле. Грандиозная масштабность мерещилась во всём и, ведь, никто, - всерьёз, ответственно, толково и чутко не реагировал, в упор не усматривал патологию холмистых развалов говён, вблизи, жёлтой от мочевины, пальмы, на вонь протухшего солода в замызганных кружках, на склизкие, как в соплях, столы и всегдашний утренний понос от пребывания в точке культового досуга и отдыха молодёжи. Просто писали, где и чем придётся, смачно хлебали мерзкое пойло, промокали газетами, а, чаще, рукавами одежд, соплистые взвеси столов и, пробудившись от утреннего сна, густо обкакивали домашние унитазы перед посещением нудных, непонятных, фальшивых, как пальма, лекций.
Ах, лучезарная совдеповская пивнуха!
Утренний торопыга в стоптанных чувяках на босу ногу, с хроническим бланшем под глазом и замусоленным похмельным рублём в руке, приближается к витрине соцреализма – стекляшке с бочкой...
Старшее поколение желает поправиться пивком. Он ещё не завтракал, он вообще никогда не завтракал. Он хочет только пива и, вот сейчас, через мгновение, коричневая жигулёвская похлёбка шмякнется в кружку и станет доступной. Сиюсекундная, вздутая давлением, пена, тут же опадёт и кружка, как старая потаскуха, осчастливленная дебилом-насильником, послушно сунется ниц, зальёт горящие трубы похотливыми выделениями, мелькнёт прелестями придонных осадков и опустеет. Огромная, как волдырь, жуткая с виду и гнусная изнутри, пивщица Муля даже не спросит «Как пиво?», потому что, во-первых, - и так знает, какая она, первая кружка после ночного отстоя в шланге, а, во-вторых, давно убедилась, что «...этот – и так сожрёт». Она милостиво принимает дрожащий рупь и, как всегда, спрашивает, - «Повторять будешь?». «Конечно...» - отвечает, всегда первый клиент и, без сдачи, отходит от стойки.
Он «повторит» ещё и ещё раз, останется должен пятак, уйдёт куда-то, откуда-то вернётся и, до самого закрытия, будет бегать за водкой, пить свою «воровскую долю», запивать её, пожалованным кем-то, пивом и, густым басом под великого актёра Качалова, декламировать самые изысканные части, знаменитого произведения придворного поэта Баркова «Лука Мудищев».
Потом он соберёт в холщовый куль остатки шашлыка, лука, хлеба, сверху положит несколько хвостов от недоеденных кем-то лещей, спрячет в носок пять-шесть рублёвок да ещё целый трояк и, медленно преодолевая крутой подъём, побредёт домой - благо, рядом... В своём родном подъезде, он привычно заляжет в подлестничную нишу, достанет припасы, что-то поест, выпьет дешёвого вина и будет всё время курить, ожидая ночи и сна.
Ему давно ничего не снится – сновидения щадят его, и он просто проваливается в чёрную прорву ночи, чтобы утром она вытолкнула его на Свет Божий. Иногда он не успевает скрыться, то есть – выползти из кельи, уйти или спрятаться, и его застаёт бывшая жена. Она спускается с третьего этажа, с холодной ненавистью глядит в его огромные, полные боли, безнадежные глаза, плюётся, спрашивает – «...Ещё не подох? Да сколько же это можно терпеть...?» - и поспешает на работу в музпедучилище, - учить детей науке сольфеджио. Через десять минут, на том же, третьем этаже гулко хлопнет та же самая дверь и импозантный мужчина начнёт вальяжный спуск своего упитанного тела вниз, чтобы пройти мимо него. Это – невыносимо... Он выбирается наружу и прячется во внутреннем дворике – переждать.
Скоро два года, как его Люся живёт с этим фуцином и, уже, около года, Евгений Семёнович, регулярно засылает анонимные письма в компетентные органы, требуя «...принять меры и прекратить безобразное поведение неизвестного гражданина, который, без прописки, проживает в подъезде, такого-то, дома по, такой-то улице, в антисанитарных условиях алкогольного опьянения...».
«Органы» реагировали... Пять или шесть раз приезжала ПМГ, менты выгребали из ниши пьяного, антисанитарного бомжа и, вместе с оклунками, отправляли в отделение. Били всего два раза – несильно, скорее, по долгу службы, чем от души и отпускали. Отпускали, потому что знали безобидного, всегда готового услужить Вадима и, по-своему, жалели его. А ещё, им было известно, что роскошная трёхкомнатная квартира на третьем этаже этого подъезда, ещё недавно принадлежала ему, а теперь уже не принадлежит, потому что он ушёл оттуда сам, мыкался по углам, вконец спился, потерял или продал паспорт, а премудрая жена, изящным финтом, выписала его, привела приблатнённого трахаля со связями и живёт теперь с ним за каменными стенами припеваючи, как масло в сыре...
Но, никто, даже самый отпетый мент, не знал, почему сновидения щадили Вадима и, отчего это, подвальные крысы с каким-то особым, предупредительным пиететом, приходили к нему в нишу, по очереди брали свою долю и, незаметно удалялись, восвояси…
Почти каждую ночь, Вадим шёпотом разговаривал с ними и крысы его слушали... Они тихо сидели в своих дырах, норах, щелях и внимали бессвязному человечьему бормотанью, потому что Вадим рассказывал им о своей Любви.
Нет, вначале он говорил о Щукинском училище, о первом выходе на большую сцену, об уважении к нему старой Клавдии Ивановны Шульженко и молодого Сергея Захарова, о других знаменитостях, - он ведь действительно, когда-то, объявлял со сцены их выступления, о коньячных морях, о, загруженных в бездонные блюда, горах чёрной икры, о том, как он был директором циркового аттракциона «Мотоциклисты под куполом» и пропил этот шар вместе с мотоциклами, о театральных билетах, которые распространял в конце карьеры и ещё о каких-то мелочах, давно ставших ненужным, затёртым хламом.
Слушатели терпеливо ждали... Но вот бормотанье прекращалось, и наступала короткая пауза. Она будет длиться ровно столько, сколько потребуется, чтобы налить в кружку остатки вина, выпить его маленькими трепетными глотками, сомкнуть, мокрые от слёз веки, и вознести на Алтарь свою Любовь.
В который, уже в который раз, Вадим будет признаваться в любви своей Люсе, говорить, что давно простил ей всё, да и виноват во всём только он один, что, по жизни, ему уже ничего не надо и, последнее, чем он дорожит – вот этой возможностью быть около неё, рядом с ней, в этом подъезде их дома и, - остаться, до конца остаться верным своей Любви, умереть вместе с нею и, вместе с нею, воскреснуть. Его шёпот станет пронзительным и свистящим, короткое судорожное рыданье пробьёт горло и мир услышит никому непонятные, никем непроизносимые, давно забытые слова – Да святится Имя твоё...
Никто не отзовётся... На крыше будут вопить и драться, надыбавшие валерьяны, озверевшие, пьяные коты, приблудный ёж сунет рыльце в дверную щель, нюхнёт и смоется в кусты, блёклая горемычная лампочка, тужась, мигнёт и, не в силах погаснуть, качнёт блики туда-сюда, туда-сюда...
А на третьем этаже, в просторной спальне большой, ухоженной квартиры, крепко спят, - двое... Махровая простыня запуталась в раздвинутых ногах и сползла с пухких, донельзя расслабленных, Люсиных ягодиц прямо на твердь паркетного пола. Люся втягивает нечаянную слюну, приоткрывает губы и видит сон. На этот раз, молодой, тягостно сексуальный вохровец Коля, в форме и с большой резиновой палкой, проникает в неё сзади – глубже, ещё глубже, а она опирается локтями об учительский стол и стонет – громче, громче... Люся прерывисто задышит, вскрикнет и проснётся, подтянет упавшую простыню, утрёт ею взмыленную промежность, мельком глянет на посапывающего сожителя и снова заснёт, теперь уже до утра.
А обожравшийся на ночь, Евгений Семёнович, до самого пробуждения будет тяжело переваривать жареного гуся, кряхтеть и мирно попукивать из желудочно-кишечного тракта – в ночь.
И никто из обитателей этого подъезда не заметит голубого света в подлестничном проёме. Ни одна человеческая и животная тварь не увидит, как в дымке этого света появится Ангел и бережно соберёт живые капли Любви. Он соберёт их все до единой, как вчера и раньше, укутает в свет и унесёт к звёздам.
Завтра он явится снова и потом - тоже, а когда придёт время, точно в срок, - проводит Вадима в свои покои и отдаст ему всё, что взял, до последней капельки, потому что, ничего другого у него нет и, ничего другого, ему не нужно. А ещё позже, свет Истины озарит вадимову душу и она отдаст свою Любовь во спасение всех людей, оставшихся на Земле.
Вадим спал. Сновидения тихо обходили его стороной. Наступало утро.
